1

Крохотный городок Довер, что к югу от Сан Франциско, не любит себя рекламировать. Пара улочек, клаб-хаус, магазинчик и почта – прямо на крутом берегу, с которого в ясный день океан открывается так широко, что можно удостовериться: Земля – шар.

Чужих в Довере не бывает, а свои – люди уважаемые, солидные. Правда, до собственного поместья, с огромным домом, тенистым озером, нежно-зелеными, до горизонта лугами и блаженным бездельем…. - достатка им еще не хватает, но дайте срок, дайте срок! Положим, циферки на банковском счету у жителей Довера еще недостаточно высоки, но ведь и циферки возраста – тоже! Впрочем, слава Богу!, это уже не глупая молодость, которой непременно нужен Большой Город, чтобы растрачивать себя на суету. Видите ли, до шума и пыли городских улиц, до нескончаемых офисных битв – от Довера всего лишь полчаса на машине, а вот жить… – согласитесь, что жить гораздо лучше там, где тишина, зелень, туманные утренние улочки, и где к ланчу густой туман непременно развеется, и выглянут чистенькие домики цвета топленого молока, пестрые черепичные крыши, витые-кованые калитки ведущие в уютные садики, с солнечными часами на замшелых каменных тумбах, с японскими фонариками и розовыми кустами… и какой все-таки ужас, какой ужас, господин полицейский, что это случилось в нашем тихом Довере, мой Бог! - вдова Кипс в очередной раз взяла верхнюю ноту и всплеснула пухлыми ручками.

Полицейский Патрик Доули и вдова Кипс стояли у огромного, во всю стену, окна доверского клаб-хауса и смотрели, как на берегу, под скалой, в стороне от спускающейся к пляжу лестницы - двое полицейских протягивали желтую ленту вокруг лежащего на песке тела.

- Знаете, господин полицейский, эта Хлоя Ковальски – она всегда была… - поджала губы вдова Кипс.

- Кто это – Хлоя Ковальски?

- Но это же она, бедняжка! – вдова Кипс всхлипнула. – Это же ее ужасная оранжевая куртка! К ее-то веснушкам и рыжим волосам, о Боже! – и вдова Кипс, будучи воспитанной леди, покачала головой хоть и неодобрительно, но деликатно.

Сержант Патрик Доули не мог оценить прекрасных манер вдовы, потому что не смотрел на нее. Зато ее визгливые интонации вворачиались ему в мозг шурупом. Яркое солнце беспощадно светило в огромное окно клаб-хауса, и Доули чувствовал себя как на сковородке. Внизу – ярко-синий океан, ветер вырывает желтую ленту из рук двух одышливых идиотов с нависающими над форменными ремнями животами, на песке тело с нелепо вывороченными конечностями, ярко-оранжевая куртка, яркие рыжие волосы… Зачем погибла эта несчастная женщина? Зачем он сам стоит тут, потея, в форме с давящим воротничком? Зачем изображает человека, который может кому-то помочь и что-то исправить в этом мире, в котором еще с утра ты чхать хотела на вдову Кипс, и надеваешь оранжевую куртку к рыжим волосам, а к полудню – уже лежишь на берегу, все с теми же веснушками, но еще и с переломанными в нескольких местах руками и ногами, и вообще мертвая - а долбаная вдова Кипс называет тебя "бедняжкой", подвизгивает в конце каждой фразы и жива?

Патрик Доули понял, что его опять накрывает тем, что Марта, его бывшая, когда-то называла «как же ты задолбал своей метафизической тоской!» Интересно, кто и чем сейчас Марту задалбывает. Впрочем, совсем не интересно. Удивительно, но даже шрама не осталось - как будто и не было никакой Марты.
А вот тоска, вечная тоска – осталась. И Доули пришлось научиться с ней жить. Способ сочетал в себе рецепты буддийских монахов и американских работяг: медитативное отгораживание от реальности днем, скотч со льдом вечером (один, больше не требуется), диван, телевизор, с утра повторить. Лёд был обязателен – иначе, Патрик Доули знал это наверняка, одним скотчем не ограничится. Как впрочем, и двумя, и пятью.
Впрочем, нарезаться по-настоящему – давно осталось в прошлом. Просто в какой-то момент Доули почувствовал, что нет никакого смысла по-настоящему напиваться, если ни в чем другом смысла нет. Напиться - это ведь хоть и бессмысленный, но протест. Заранее обреченный на поражение бунт. Какая-то, значит, и надежда тоже. Как будто сделаешь паршивое настолько невыносимо-паршивым, что кто-то вдруг скажет – "ой, нет, ну это уж совсем как-то... меняем ход пьесы!..." Но его нет - этого кого-то. И даже пьесы - нет. У всего настолько нет никакого смысла, что, понял сержант Доули, простое-обывательское «не стоит доводить до убойного похмелья с утра» - это самое осмысленное, что можно получить в ответ – от себя ли, свыше ли… - на любой запрос. Нажраться в хлам вечером, чтобы утром тошнить в туалете и хотеть весь день помереть – самое бессмысленное из всех отсутствующих смыслов, вот и весь катехизис, аминь.

- Привет.

Патрик Доули обернулся. Частный детектив Тим Бродин, "Агентство Билла Купера, Сан Франциско, Маркет Стрит" собственной персоной.

Фак.
Доули тяжело выдохнул.

- Я тоже рад тебя видеть. - Бродин подошел к окну, легонько постучал по нему пальцами, глядя на фигурки на берегу. – Уже можно туда спуститься, или арестуешь за препятствие следствию?

- Да пошёл ты…

- Понял, пошёл.

Бродин направился к выходу из клаб-хауса, чуть подпрыгивающей походкой. Все той же, черт бы его подрал, походкой. Рожа небритая, вид неудачника, ботинки менять давно пора… – не нужно быть сержантом полиции чтобы словить это все с одного взгляда - а походочка всё та же, как и пятнадцать лет назад.
Щегол хренов! Хренов долбаный щегол, Тим Бродин, бывший напарник.
Кто-то уже успел его нанять, тут может быть зацепка, значит, надо с ним поговорить... придется с ним поговорить.
Чорт, ффак ит!

Частный детектив Тим Бродин не успел еще ступить на сырой океанский песок, а сержант полиции Патрик Доули уже понимал, что льда в его сегодняшнем скотче не будет.